С этой точки зрения, и только с этой точки зрения, мы понимаем загадки Божеской Несправедливости — Неумолимого Рока. Только с этой точки зрения существование Зла делается постижимым; но еще больше — с этой точки зрения оно делается терпимым. Наши души не возмущаются более на Скорбь, которую мы сами наложили на самих себя, во свершение наших собственных замыслов, с целью — хотя бы с целью пустою — расширить нашу собственную Радость.

Я говорил о Воспоминаниях, что посещают нас во время нашей Юности. Они иногда преследуют нас далее в нашей Возмужалости: принимают постепенно менее и менее неопределенные очертания и время от времени говорят к нам тихими голосами, глаголя:

«Была пора в Ночи Времен, когда существовало Существо еще существующее — одно из абсолютно бесконечного числа подобных Существ, что населяют абсолютно бесконечные области абсолютно бесконечного пространства. Не было во власти и не во власти этого Существа — так же, как и не во власти вашей — расширить, действительным увеличением, радость своего Существования; но в точности как это в вашей власти распространить или сосредоточить ваши восторги (причем абсолютное количество счастья остается всегда одним и тем же), так подобная способность принадлежала и принадлежит атому — Божескому Существу, которое, таким образом, проводит свою Вечность в беспрерывном изменении Сосредоточенного Самого Себя и почти Бесконечного Саморассеяния. Что вы называете Вселенная, есть лишь его настоящее распространенное существование. Он ныне чувствует свою жизнь через бесконечность несовершенных восторгов — частичных и перепутанных с пыткой восторгов этих непостижимо многочисленных существ, которые вы именуете его тварями, но которые суть, в действительности, лишь бесконечные обособленности его Самого. Все эти творения — все те, кого вы именуете Одушевленными, так же как и те, за которыми вы отрицаете жизнь лишь потому, что вы не видите ее в действии, — все эти творения имеют, в большей или меньшей степени, способность к наслаждению и пытке, но общий итог их ощущений есть в точности тот объем Счастья, который принадлежит по праву Божескому Существу, когда оно сосредоточено в самом себе. Эти существа все, кроме того, суть, больше или меньше, сознательные Разумы; сознающие, во-первых, некую собственную тождественность; сознающие, во-вторых, слабыми неопределенными проблесками, некую тождественность с Божеским Существом, о котором мы говорим, — некое тождество с Богом. Из двух этих разрядов сознания, вообразите, что первое будет слабеть, последнее делаться сильнее в течении долгой смены веков, которые должны протечь, прежде чем эти мириады личных Разумов сольются — когда блестящие звезды сольются — в Одно. Помыслите, что чувство личного тождества постепенно смешается в общее сознание, что Человек незаметно перестанет чувствовать себя Человеком, достигнет, наконец, той грозно-величественной торжествующей грани времен, когда он признает свое существование как существование Иеговы. Между тем держите в уме, что все есть Жизнь — Жизнь — Жизнь в Жизни — меньшая в большей, и все в Духе Господнем».

Письма

ЭДГАР ПО К МИССИС ШЬЮ

Воскресенье, Ночь [1848]

Дорогой мой друг Луиз. — Ничто в течение целых месяцев не доставляло мне так много настоящего наслаждения, как ваша вчерашняя вечерняя записка. Я был занят весь день некоторой работой, которая была обещана, иначе я ответил бы вам тотчас, как мое сердце внушало мне. Я искренно надеюсь, что вы не ускользнете из глаз моих, прежде чем я смогу вас поблагодарить. Какая это доброта с вашей стороны, что вы позволяете мне оказать вам даже эту маленькую услугу [13] взамен той большой одолженности, которой я перед вами обязан! Луиз! Моя самая яркая, самая бескорыстная из всех, которые когда-либо меня любили!.. Какое наслаждение будет для меня думать о вас и о ваших в этой музыкальной комнате и библиотеке. Луиз, я очень верю в ваш вкус в этих вещах, и я знаю, что я сделал вам угодное в покупках. Во время моего первого прихода в ваш дом, после смерти моей Виргинии, я заметил с таким удовольствием большую картину над фортепьяно, которая, поистине, является мастерским произведением; и я заметил размер всех ваших картин, извивные линии вместо рядов фигур на ковре вашей гостиной, умягчающее действие занавесей, также алый цвет и золото… Я был очарован, увидев, что арфа и фортепьяно не покрыты. Картины Рафаэля и «Всадника» я никогда не забуду — их мягкости и красоты! Гитара с голубой лентой, пюпитр для нот и античные вазы! Я подивился, что простая провинциальная девушка как вы сумела осуществить такой классический вкус, создать такую классическую атмосферу. Прошу вас, передайте мои поклоны вашему дяде и скажите ему, что я к его услугам в любой день этой недели, или хоть каждый день; и попросите его, пожалуйста, назначить время и место.

Ваш искренно,

Эдгар А. По.

ЭДГАР ПО К МИССИС ШЬЮ

[Июнь, 1848]

Неужели это верно, Луиз, что в уме вашем закрепилась мысль оставить вашего несчастного и злополучного друга и вашего больного? Вы не сказали так, я знаю, но в течение целых месяцев я знал, что вы покидаете меня, не добровольно, но, тем не менее, достоверно — мою судьбу —

Таким образом, я имел предуведомление этого в течение месяцев. Я повторяю, мой добрый дух, мое преданное сердце! Неужели это должно возникнуть как продолжение вслед за всеми благодеяниями и благословениями, которые вы так великодушно даровали мне? Или вы должны исчезнуть, как все, которых я люблю и желаю, от моей затемненной и «потерянной души»? Я перечитал ваше письмо еще и еще, и не могу счесть возможным, с какой-нибудь степенью достоверности, чтобы вы написали его прямодушно. (Я знаю, вы не сделали этого без слез тревоги и сожаления.) Возможно ли это, что ваше влияние потеряно для меня? Такие кроткие и правдивые натуры всегда верны до смерти; но вы не мертвы, вы полны жизни и красоты! Луиз, вы вошли… в вашем волнистом белом платье — «Good morning, Edgar», «Доброе утро, Эдгар». Был какой-то оттенок условной холодности в вашей торопливой манере, и весь ваш внешний вид, когда вы открыли дверь в кухню, чтобы найти там Мадди [14] , есть мое последнее воспоминание о вас. В вашей улыбке была любовь, надежда и скорбь, вместо любви, надежды и смелости, как всегда раньше. О, Луиз, сколько скорбен перед вами! Ваша чистосердечная и сочувствующая природа будет постоянно ранена в ее соприкосновении с пустым, бессердечным миром; а что до меня, увы! если только какая-нибудь правдивая и нужная и чистая женская любовь не спасет меня, едва ли я проживу еще более года [15] ! Несколько коротких месяцев скажут, как далеко моя сила (телесная и внутренняя) пронесет меня в этой жизни здесь. Как могу я верить в Провидение, когда вы смотрите холодно на меня? Разве это не вы возобновили мои надежды и веру в Бога?., и в человечество? Луиз, я слышал ваш голос, когда вы уходили из глаз моих, оставляя меня… но я еще прислушивался к вашему голосу. Я слышал, вы сказали, всхлипнув: «Dear Muddie», «Милая Мадди», — я слышал, вы приветствовали мою Катарину [16] , но это было только как воспоминанье… Ничто не ускользнуло от моего уха, я был убежден, что это было не ваше великодушное вы сами… произносящее слова столь чуждые вашей природе — вашему нужному сердцу! Я слышал, как вы с рыданьем высказали ваше чувство долга моей матери, и я слышал ее ответ: «да, Луи… да…» Почему отвращается ваша душа от ее истинного дела для безуспешного, обращаясь к неблагодарному и жалкому миру? Я чувствовал, что мое сердце остановилось, и я был уверен, что я умру у вас на глазах. Луиз, это хорошо — это счастливо — вы взглянули со слезою в ваших милых глазах, и приподняли оконную раму и сказали о гуаве, которую вы принесли для моего больного горла. Ваши инстинктивные чувства лучше для меня, чем разум сильного мужчины, — я хочу верить, что они могут быть таковыми для вас самих. Луиз, я чувствую, я не превозмогу — какая-то тень уже упала на вашу душу и отразилась в ваших глазах. Слишком поздно — вы отхлынули прочь с жестоким потоком… это — не испытание обычное — это страшное испытание для меня. Такие редкие души, как ваша, так украшают эту землю! Так освобождают ее от всего, что есть в ней отталкивающего и грязного. Так делают лучезарными ее муки и заботы, трудно потерять их из виду даже на краткое время… но вы должны знать и быть уверены в моем сожалении и в моей скорби, если что-нибудь, что я когда-либо написал, ранило вас. Мое сердце никогда не посягало на вас. Я ставлю вас в моем уважении — со всей торжественностью — рядом с другом моего отрочества — рядом с матерью моего школьного товарища, о которой я говорил вам, и как я повторил в поэме… Как правдивейшую, нежнейшую из самых женственных душ этого мира и как доброго ангела моей потерянной и затемненной природы. Во имя вас я не скажу опять «потерянная душа». Я попытаюсь победить мою печаль во имя бескорыстной вашей заботы обо мне в прошлом, и в жизни или смерти я всегда ваш, признательно и преданно,